Луна близко… всё ради этой ночи – или в страхе перед ней. Близко. Слышу Её во всём: в гневном треске огня, что воюет с ливнем, в том, как шлёпают мокрые ветки по сводам шатрицы – да ещё сердце бухает так, что не ошибёшься, скоро, скоро уже. Только и есть теперь, что серебристый отблеск в правом глазу – я обгоню, я успею! – эх, да не бегать сегодня с Нею наперегонки: тучи всё застят – да какие-то обрывки ушедшего дня.
…Базарная площадь, шум, толкотня – и две кумушки под ручку (от одной сдобой пахнет, кренделями, от другой – табаком дешёвым да подвалом с плесенью):
– Ай, батюшки! Волк!
– Ме сом ром. – Вскидываю голову. Откуда бы им знать? Не видать же из-под жилетки-меховушки… – Цыган я. Чего шуметь? – И не соврал. А они – курами в разные стороны:
– Цыган! Это ж даже хуже, чем волк!..
…Маг по дороге топает – не отсюда, пришлый, видать, какой-то – с ним малАя навроде горничной, при чепце да при передничке, а назади у ней… как это Кайра-болтушка обозначила? – тур… тыр… тюрнир? Экий у тебя, говорит, Вайда, тырнир, где у иных прочих ровно! При чужих, смотри, шкуру не сымай. А то я сам без неё не знаю!
Вот малая и шепчет эдак магу в самое ухо – тихосенько, да мне всё одно слыхать:
– Как мы это славно придумали – с длинной-то юбкой! Удобно и не заметно совсем…
Э-э, шалишь, знаем, что у вас за тюрниры! Повёл носом в её сторону: нет, не наша. Псинкой пахнуло, но так чуть-чуть: поверх того всё больше пудрой да мылом дорогим, цветочным, каким барышни моются – это уж маг расстарался, не иначе. Псинкой, вот так, значит…
– Уж ты бы женился наконец, что ли! – Это Сэйра, опять за своё, видит, я девке вслед гляжу, – и пристала репьём.
– На этой прикажешь? – Представляю, каких бы она мне щенят принесла! Хотя блох у ней точно нету. – Так дед её на порог не пустит. Это что ж мне теперь жену заводить – из табора уходить? Да она такая и не нужна…
– Ну, завёл. Разборчивый больно. Гляди, проторгуешься, да поздно будет…
Вот сейчас оно и не поздно вовсе, а в самый как раз – остро потянуло со всех сторон: от болота гнилью, водой стоялой, из лесу пылью прибитой, духом грибным, от костра горечью дымной и тёплым варевом утрешним. Похлебать не успею уже, не до варева теперь: улизнуть потихоньку, пока не хватился никто. Одна беда: по сырому лесу бежать намокнет правИло моё, отяжелеет да сору наберёт. А и ладно! Где наша не промокала! Луна впереди. Луна…
Седой мимо пробегал. Я к нему – скоро, мол, скоро, а он башку гнёт, глядит исподлобья – да, говорит, скверное время, прячься, мол, и мне дороги не переходи. Да ладно тебе, говорю, на наш с тобой век дичи достанет! Споём, говорю, да погоним Её вместе по росе, по мятному полю – Она нынче такая…такая… Тут он вперился в меня, тоскливо так, задышал с присвистом и давай себя оглаживать по бокам да по груди. Тот час я его как впервые и увидел: меховушка, что на нём, вся правИлами обвешана. Нашими. Мне вот так в нос горелой кровью и плеснуло: прежде я такой трофей только в доме одном видал, что напротив дворца поставлен. «Королевский сыск» значится – и про нашу душу, понятно, сыск. Там правИло – гордость наша, позор наш – гвоздём к стене приколочено, а тут… С тем и разошлись.
– Не гадаем мы по ночам, красавица! Ты ж за правдой пришла, а только правдой кривда лихая обернётся, если гадать при луне. – Ну, это ты Сэйра, сестра моя, здорова врать: залётного гостя дурить ты у нас в любое время мастерица, а если и впрямь к ветру на поклон идти, совета спрашивать, – так при Ней чище всегда выходит. Хотя и больнее – вот тут правда.
Ох ты! Когда ж она тут появилась – я и не видал ничего. Вот же Луна! Её бы впервой и учуял, никогда своих не пропускал, да и дух от неё тёплый, молочный – щенячий совсем, а вот поди ж ты… Полыхнула глазами снизу и сжалась вся. Шёл бы ты, Вайда, лесом, не мешал бабам своим делом заниматься, на хлеб зарабатывать! Вон у Сэйры на ноже её костяном капля жаркая – развела ведьма малую на подарок, дороже которого нет…
Жду в кустах у шатры. Потянуло кровью свежей и дымом полынным – «Проводи, Вайда, гостью».
– Здравствуй, сестрёнка.
– Нильса я, Нильса. Луна встаёт, не могу терпеть, страшно…
– Тише, малая, давай-ка к лесу поближе, а то услышит кто – беды не оберёшься. У наших баб слух не хуже моего…
Подлесок мокрый, шумный. Бежим тяжело – уйти бы подальше. Слишком много людей. А нас мало. Или нет? Кто тут ещё – прямо у самой шатры? Седой… принёс дед Вышитко!
– Уходите, живо. Знать не желаю, где будете, вы оба!
– А ты как же, Серебряный? – Ишь ты, Серебряный! Не всё я знаю. Ну да ладно, не моё это дело. Ночь сегодняшняя – вот что моё.
Ушёл. Оно и лучше. Бежим, сестрёнка.
– Есть хочу, очень хочу, Вайда. Если б не голод… тогда бы и терпеть легче. В том доме богатом, где цветок на воротах, поужинать предлагали – не успела вот. А теперь…
– Прячься здесь, принесу тебе что-нибудь. Не кролика, так хоть похлёбки – там оставалось, не убегай только, слышишь? Дождёшься?
– Дождусь.
Ну что ж за беда! Что у нас в таборе нынче ночью от чужих не продохнуть. Одна – служанка: юбка хрустит, солью пахнет нюхательной, щёлоком и зельем любовным. А вторая – мадама, ристократка из дома Розы. Лица с-под капюшона не видать, да мне-то что: от неё за версту сластями заморскими тянет да притиранием ещё особым – там корень имбирный, острый – не ошибёшься. А Сэйра тянет своё: не гадаем ночью, красавица, по свету приходи. А подарок дорогой сейчас оставь – от самой себя частичку, что отдать жалко. Прядку вот отрежь, локон шёлковый, чтобы ветру уважение оказать. Вот и в лицо ей глянула, бесовка хитрая: помялась барынька, да капюшон скинула прядку отрезать, а Сэйре того и надо. А мне? Шутлаги, похлёбки крапивной, через край миской черпануть – и дёру!
Гляжу, как Нильса спешит, шутлагу хлебает со слезой впополам, торопится – ан приличия блюдёт. Городская да семейная… не едой – словами давится, душит её слово: и вон просится, и тут же в горле застревает. Не пила, говорит крови людской и не хочу… помоги, говорит, Вайда, если можешь… жжёт уже – сил нет… а у меня отец, бабушка…
Ну что тут делать станешь! Жжёт – сам слышу, вот теперь бы и следа искать, но куда я её, малУю, кину? Ещё наткнётся кто… Ай, где найдём, где потеряем! Что за праздник без хмельного? Гуляй, бродяги! Нож кривой из-за пояса – всего и делов.
– Быстро, Нильса! Быстро…
Как она в меня вцепилась! Мало вовсе не порвала. Ну да так оно и лучше: сил она у меня отъела, стало быть, ей я худа не сделаю уже, не одолею. Сейчас в кусты отползу, полежу маленько, а там пойти хоть тетёрку задавить – всё легче. Не побегать, правда, но в такой хмари Мать из тучи не выйдет… А Нильса… Сладко ей, жарко дышит во хмелю, и глаза шалые – лица не видать за ними – вот где нынче Она прячется, куда из тучи выходит!
– Вайда, я сыта, сыта, слышишь! Теперь тебя накормлю. Ешь…
Взгляд хорош, люблю такие… И ещё, глядишь, побегали бы с тобой по серебру, когда бы не Седой. А сладок жар твой, сестрёнка! Ну скажи, не хороша нам ночь? Слаще не бывает.
– Ступай, Нильса, прячься. Поутру, как оклемаешься, в табор приходи. И не бойся, слышишь? Не смей бояться. Нам от страха, куда ни кинь, – всё смерть. Нас боятся – нам плаха, мы боимся – нам же шибеница или костёр. Беги, сестрёнка, ясной Луны тебе.
До ручья дополз – лапу зализывать, а от табора вой! Ох ты ж пропасть! Сперва думал, опять Седой пожаловал, ан нет: Кайра голос подаёт. И надо же чтобы нынче! Теперь шороху будет – не отбрехаться. Ристократы все шуганные – из замка с железом повыскакивали и шарят по темноте, смолою горящей брзгают сами на себя да со страха потеют. Пойти поглядеть, отчего шум такой…
Почти уже возле самой шатры – двое чужих на дороге. Рыцарь и девка стриженая. По речам судя, вместе идут меньше версты. Рыцарь спрашивает, девка хвостом метёт – ни да ни нет, а меня спроси – скажу, нездешняя она, издалека. Не с хутора, не из города, а пахнет не то смолой, не то порохом и камнем горящим. Тут уже и табор наш, и Кайра в кустах притаилась – браслетками позвякивает. Пришлось объявиться.
– Гость в дом – радость в дом, пожалуйте к огню, люди добрые.
И этим дома не сидится. Рыцарь, вишь ты, поворожить просит, заклятый, выходит. Вот девка, та от огня подале села, по углам глазами стреляет – эх, уж я бы такую гостью уважил. Ну да ладно, за тем дед Джура надзирает, беды не будет.
Тут Кайра ко мне – слыхал, мол, в замке герцогском пошумели, знаешь, почему? А это я, говорит, скулила, тебя звала. Из Сыска прибегали, говорят, чтоб волки остереглись. Не иначе облава ночью будет.
Может, оно и так. Только мне сдаётся, не про нас та облава. А вот если нос мой меня не подвёл и тут кто нашу гостью ищет – про то лучше раньше узнать, пока они к нам с вопросами не завалились.
А Рыцарь хорош, эх, хорош… Не будь я сам собою – просил бы небо благое о таком товарище да ничего бы за то не пожалел. Даже и дух от него, считай, наш, цыганский, дальней дорогой пахнет: потом конским, пылью разогретой, да кожей, да железом и ещё вином дешёвым разбавленным – самую малость…
Ты гляди, взяли наши бабы парня в оборот: с одной стороны Кайра лозой гнётся, глазами стреляет, юбками трясёт, с другой Сэйра свою шарманку заводит – нельзя под луной гадать, молодой-красивый, а подари мне локон шёлковый, да кусок лакомый, да золота сколь не жалко – с первым лучом солнца всю правду тебе скажу… Видать, сильно притомился в дороге Рыцарь: без спору прядь отрезал и кошель развязал, да и харчами цыганскими не побрезговал: вон сидит шутлагу наворачивает. Уж не знаю, товарищ ли я ему, а семье нашей по закону цыганскому он ныне брат, потому хлеб преломил с нами…
У деда Джуры, гляжу, своя печаль: хочет Кайра сплясать, самой погреться да гостей потешить, а тут, от грозы, что ли, не поёт дедова шарманка – хрипит, да и только, отсырела, видать… Жаль её, конечно, вещь добрая, старинная. Старики, известно, к ненастью прихварывают – так, глядишь, по солнышку и отойдёт, а пока… Затяни, Вайда, лапу покрепче да бери струны в горсть. Да песню такую, чтоб всех их, пришлых, до нутра проняло! Звенит небо – далеко ещё рассвет. И ещё мне пробежать над речкой, позвать в голос – может, не было беды, может, Седой покажется… А пока – гуляй, ромалэ!